|
О Сергее Довлатове — хорошо или никак. Правило разумное, не будь ровный жанр положительной оценки загашен и загажен соплями «довлатововедов» (и «бродсколюбов» по совместительству), превративших любовь к покойному прозаику, искреннюю или напускную, в отхожий промысел, в длительную и разветвленную аферу международного масштаба. В карикатуру, в пародию — и в пародию на «толстый» журнал в том числе.
Любить сегодня Довлатова (как, увы, и Бродского) трудно, хотя бы потому, что его любят — или делают вид, будто любят, эти — выпивающие в своем кругу за покойных «кормильцев» — Сережу и Осю. Ося, понятно, круче, — но и на бычьем загривке у Сергея Донатовича можно въехать туда, откуда ой как не хочется возвращаться.
Любить вместе с ними? Нет уж, увольте!
Так что же, не любить?
Публикуемый фрагмент из мемуарно-аналитической прозы, конечно, послужит ушатом холодной воды всем, кто пристал, как банный лист, к богатырскому седалищу. Но не оскорбят ли невероятно презрительные пассажи Юрия Милославского и тех, кто любит Довлатова бескорыстно? Не разуверятся ли они в своем избраннике — или, наоборот, не возненавидят ли, осерчав, никому не ведомого заморского хулителя, которому ни с того, ни с сего вздумалось возвести постыдную напраслину на кумира?
О кумире потом, разберемся сперва с хулителем. Ровесник и в общей харьковской юности поэтический соперник Эдуарда Лимонова, он рано эмигрировал — в Израиль, затем в США — и скандально прославился в пене «третьей волны» романом «Укрепленные города» (опубликованном в годы перестройки и у нас, в журнале «Дружба народов», однако эта публикация прошла незамеченной). Умный, желчный, несомненно, талантливый прозаик, он в силу вышеперечисленных качеств безусловно входит в число тех, кто имеет право судить. Другое дело, что судит он пристрастно, — но это предвзятость художника, а не завистника.
Довлатову, кстати, завидует его именитый вроде бы земляк, предводитель питерского писучества Валерий Попов, повторяя: «Довлатову повезло дважды: во-первых, уехал; во-вторых, умер!» Милославский находит третью — и, на его взгляд, главную — сторону довлатовского везения: оказывается, прозаик Довлатов это личный литературный проект Иосифа Бродского! Более того, единственно удачный (в смысле — удавшийся) из целого ряда аналогичных, однако закончившихся бесславно.
Таков первый — и достаточно тщательно проработанный — тезис Милославского, — и с ним нехотя (и с оговорками) следует согласиться. По тем или иным соображениям (а они могли быть и теми, что перечисляет Милославский, и другими) Бродский, что называется, вывел Довлатова на орбиту. Пробовал выводить и других, но те летали (и до сих пор летают) низенько. А Довлатов взмыл ввысь. Неужели только от доброго напутственного пинка?
И здесь мы знакомимся со вторым тезисом Милославского, вступающим, на мой взгляд, в кричащее противоречие с первым. С тезисом о том, что Довлатов плохой прозаик, а вернее — никакой прозаик. Никакие — не взлетают и уж во всяком случае не удерживаются на лету на полтора-два десятка лет.
Тезис Милославского о неписательстве держится на некотором допущении: вот он, Милославский, знает, что такое хороший писатель, — от каких пор до каких он хорош, — и Довлатов в этот промежуток не вписывается, на это прокрустово ложе не помещается, — а значит, плохой он писатель или не писатель вовсе.
Это ошибочное даже не суждение (о вкусах не спорят), а допущение, потому что подобных рамок не существует, абстрактное определение «хороший писатель» работает только задним числом: мы сперва признаем писателя хорошим, а уж потом — на глазок — изготовляем для него рамку (оправу). Довлатова признали. Вот только рамку для него состругали (и до сих пор ошкуривают) своекорыстные «довлатоведы».
Милославский правильно сопрягает творческую судьбу Довлатова с современной художественной практикой, при которой талант заключается не столько в том, чтобы создать произведение искусства, сколько в том, чтобы увидеть произведение искусства в чем-то, от искусства пока далеком.
Но не просто увидеть, а разглядеть первым. Довлатов первым разглядел произведение искусства в бытовом (литературном) анекдоте — и стал писателем. И стал основоположником жанра. И дальнейший (увы, безрадостный) расцвет этого жанра, равно как и тот неоспоримый факт, что бесчисленные подделки под Довлатова не дотягивают до оригинала, доказывают, что писателем он стал хорошим.
В фильме «Убить Билла» разговаривают двое старых оружейников — мастер и вечный подмастерье. «Подать тебе чай! Тридцать пять лет я подаю тебе чай, — возмущается подмастерье. — Может, не подавай я тебе чая, стал бы уже генералом!»
«Ты бы мог стать генералом в одном-единственном случае, — возражает мастер. — А именно, если бы я стал императором. Но тогда ты все равно подавал бы мне чай!»
Беда подмастерьев не в том, что им рано или поздно надоедает подавать чай мастеру, а в том, что, на старости лет уйдя от него, они, будучи порой сами людьми далеко не бездарными, не становятся ни генералами, ни хотя бы полковниками. В случае же с Бродским и с Довлатовым (это я откликаюсь на шокирующее-мемуарную часть фрагмента) оказалась реализована схема с императором и генералом. Отношения же у них — как и в любой такой паре — были односторонне (со стороны подмастерья) сложными.
Текст Милославского заставляет задуматься. И перечитать Довлатова... Да, подувял. Но не сдулся! Или все-таки?.. Но ты же любил его прозу? Любил! Ну и помалкивай. Пусть говорят те, кто не любит и никогда не любил, или те, кто и любил и любит за деньги.
Хотя им-то уж пора заткнуться. Правда, что-то подсказывает мне, что этого в обозримом будущем не случится.
|
