Тарасович, поглядывая на Лемкуса, говорил:
- Может, и хорошо, что нас глушат. Иногда это даже полезно. Советские люди от этого только выигрывают.
Лемкус обижался:
- Вы не понимаете, что такое религия. Религия для меня...
- Понимаю, — жестом останавливал его Тарасович. — Источник заработка.
В коридоре мне попался диктор Лева Асмус. Лева обладал красивым низким баритоном удивительного тембра. Читал он свои тексты просто, выразительно и без эмоций. С той мерой равнодушия, которая отличает прирожденных дикторов.
Асмус проработал на радио восемь лет. За эти годы у него появилась довольно странная черта. Он стал фанатиком пунктуации. Он не только следовал всем знакам препинания. Он их четко произносил вслух. Вот и теперь он сказал:
- Привет, запятая, старик, многоточие. Срочно к редактору, восклицательный знак.
- Что случилось?
- Открывается симпозиум в Лос-Анджелесе, точка. Тема, двоеточие, кавычки, «Новая Россия», запятая, варианты и альтернативы. Короче говоря, тире, очередной базар. Тебе придется ехать, многоточие.
Этого мне только не хватало.
Должен признаться, что я не совсем журналист.
Я с детства мечтал о литературе. Опубликовал на Западе четыре книги.
Жить на литературные заработки трудно. Вот я и подрабатывал на радио.
Среди эмигрантских писателей я занимаю какое-то место. Увы, далеко не первое. И, к счастью, не последнее. Я думаю, именно такое, откуда хорошо видно, что значит — настоящая литература.
Моя жена — квалифицированная наборщица, по-здешнему — тайпистка. Она набирала для издательств все мои произведения. А значит, читать мои рассказы ей уже не обязательно.
Должен признаться, что меня это слегка травмирует. Я спрашиваю:
- Ты читала мой рассказ «Судьба»?
- Конечно, ведь я же набирала его для альманаха «Перепутье».
Тогда я задаю еще один вопрос:
- А что ты сейчас набираешь?
- Булгакова для «Ардиса».
- Почему же ты не смеешься?
Моя жена удивленно приподнимает брови:
- Потому что я набираю совершенно автоматически.
Навстречу мне спешит экономический обозреватель Чобур. Девятый год он курит мои сигареты. Девятый год я слышу от него при встрече братское:
«Закурим!»
Когда я достаю мои неизменные «Голуаз» и зажигалку, Чобур уточняет: «Спички есть».
Иногда я часа на два опаздываю. Завидев меня, Чобур с облегчением восклицает:
- Целый день не курил! Привык к одному сорту. Втянулся, понимаешь... Закурим!
Я спросил Чобура:
- Как дела?
- Потрясающие новости, старик! Мне дали наконец четырнадцатый грэйд в тарифной сетке. Это лишние две тысячи в год! Это новая жизнь, старик! Принципиально новая жизнь!.. Закурим по такому случаю.
Напротив кабинета редактора сидит машинистка Полина. Когда-то она работала в нашей франкфуртской секции. Познакомилась с немецким актером. Вышла замуж. Переехала с мужем в Нью-Йорк. И вот этот Клаус сидит без работы.
Я говорю Полине:
- Надо бы ему поехать в Голливуд. Он может играть эсэсовцев.
- Разве Клаус похож на эсэсовца?
- Я его так и не видел. На кого он похож?
- На еврея.
- Он может играть евреев. Полина тяжело вздыхает:
- Здесь своих евреев более чем достаточно.
Редактор Тарасович приподнялся над столом, заваленным бумагами.
- Входи, — говорит, — присаживайся. Я сел.
- Тебе в Калифорнии бывать приходилось?
- Трижды.
- Ну и как? Понравилось?
- Еще бы! Сказочное место. Райский уголок.
- Хочешь еще раз туда поехать?
- Нет.
- Это почему же?
- Семья, домашние заботь! и так далее.
- Тем более — поезжай. Отдохнешь, развлечешься. Между прочим, в Калифорнии сейчас — апрель.
- То есть как это?
- Ну, в смысле — жарко. Я бы не задумываясь поехал — солнце, море, девушки в купальниках... Прости, отвлекся.
- Нет уж, продолжай, — говорю.
Редактор продолжал:
- Еще один вопрос. Скажи мне, что ты думаешь о будущей России? Только откровенно.
- Откровенно? Ничего.
- Своеобразный ты человек. В Калифорнию ехать не хочешь. О будущей России не задумываешься.
- Я еще с прошлым не разобрался... И вообще, что тут думать?! Поживем — увидим.
- Увидим, — согласился редактор, — если доживем.
Тарасович давно интересовался:
- Есть у тебя какие-нибудь политические идеалы?
- Не думаю.
- А какое-нибудь самое захудалое мировоззрение?
- Мировоззрения нет.
- Что же у тебя есть?
- Миросозерцание.
- Разве это не одно и то же?
- Нет. Разница примерно такая же, как между штатным сотрудником и внештатным.
- По-моему, ты чересчур умничаешь.
- Стараюсь.
- И все-таки, как насчет идеалов? Ты же служишь на политической радиостанции. Идеалы бы тебе не помешали.
- Это необходимо?
- Для штатных работников — необходимо. Для внештатных — желательно.
- Ну, хорошо, — говорю, — тогда слушай. Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим — это уже другой вопрос. Но мир будет единым. С общим хозяйством. Без всяких политических границ. Все империи рухнут, образовав единую экономическую систему...
- Знаешь что, — сказал редактор, — лучше уж держи такие идеалы при себе. Какие-то они чересчур прогрессивные.
Год назад Тарасович заговорил со мной о штатной работе:
- Ты знаешь, что Клейнер в больнице? Состояние критическое.
(Клейнер был одним из штатных сотрудников.) Я спросил:
- Думаешь, надежда есть?
- Сто шансов против одного. А значит, освобождается вакансия.
- Я спрашиваю — надежда есть, что он будет жить?
- А-а... Это вряд ли. Жаль, хороший человек был. И не в пример тебе — убежденный борец с коммунизмом.
Пришлось мне объяснить редактору:
- Понимаешь, штатная работа не для меня. Чиновником я становиться не желаю. Дисциплине подчиняться не способен. Подработать — это с удовольствием. Но главное мое занятие — литература.
- Сочувствую, — заметил Тарасович искренне, без всякого желания обидеть.
|